ГАЛЕЙДЖУК ПОМНИТ ДО СИХ ПОР

К 106-й годовщине Геноцида армян

В начале XX века было совершено одно из самых тяжких преступлений против человечества – Геноцид армян в Османской Турции. Осуществление плана поэтапного уничтожения армянского народа на своей же исторической родине начал султан Абдул-Гамид II, продолжили младотурки и кемалисты. Из 2 млн 500 тысяч армян, проживавших в Турции, погибли до полутора миллионов, более 800 тысяч стали беженцами.

Некоторым трагическим страницам Геноцида армян посвящена повесть Артавазда Сарецяна «Отчий дом, который Эргир». Сюжет повести основан на реальных событиях, рассказанных бабушкой автора – свидетельницей тех трагических событий.

Читателям нашей газеты предлагаем отрывок из данного произведения.

Ованес и Амест работали на своём приусадебном участке, когда перед их каменным забором появились вооружённые всадники: это Аслан-эфенди с пятью сыновьями пожаловал в гости к «своему кардашу» Ованесу, очень обрадовавшемуся их приезду, потому что они были дорогими людьми в этом доме, где их всегда встречали с хлебом-солью. Ещё бы: также с помощью Аслана-эфенди и некоторых других влиятельных турецких друзей Ованес и Амест освободились от унизительного положения кёчебэ или мераба; так называли безземельного крестьянина в Турции, кому запрещалось иметь собственный дом, а значит, и вести хозяйство.

Может ли быть более оскорбительным и унизительным для человека, почитавшего родной очаг и землю?! Не было ничего удивительного в том, что гости были вооружены, ведь в те смутные времена, когда в лесах бродили шайки разбойников, которые не упускали удобной возможности для неожиданного нападения на безоружных людей с целью ограбления (часто такие ограбления заканчивались убийствами «неверных»), оружие было необходимо для самообороны.

Но здесь надо сделать одно существенное и необходимое уточнение: если мусульманское население было обязано иметь оружие, то остальным (особенно армянам) за это грозило суровое наказание, вплоть до смертной казни.

Самой главной и страшной виной христиан уже было то, что они родились гяурами – неверными. Всё остальное имело второстепенное, а точнее, вообще не имело никакого значения; когда армянину запрещалось даже вступать в спор с мусульманином, не говоря об отстаивании своей правоты, стоило ли говорить о каких-то правах? Конечно, многие армяне тайно хранили оружие, но использовали его только в исключительных случаях, когда не оставалось другой возможности для решения вопроса, касающегося своей жизни и смерти или же близких.

– Гостей принимаешь? – крикнул Аслан-эфенди поспешившему к ним навстречу Ованесу.

– Гость от Всевышнего, эфенди! Мой дом – твой дом! На нашей голове имеете место! – общепринятым приветствием встретил гостей Ованес.– Ваш приход большая честь для нас. Спасибо, что уважили.

– Домой заходить не будем, ещё успеем. Сядем во дворе на чистом воздухе, под орешником.

– Как пожелаете, эфенди. Здесь свято ваше желание.

Амест уже накрывала пристроенный к орешнику небольшой стол, доставая из кладовки традиционные для амшенской кухни яства. А как же: всё самое лучшее, всё самое вкусное сохранялось для угощения дорогих гостей: так было принято в каждой армянской семье. Сами хозяева могли жить впроголодь, но сохраняли как зеницу ока этот «неприкосновенный запас». Гости набросились на еду так, как будто голодали неделями. С удовольствием и жадностью пили янтарное вино и закусывали, аппетитно причмокивая и облизывая жирные пальцы.

– О, Ованес, – сказал уже слегка захмелевший Аслан-эфенди,– вы, как я погляжу, время зря не теряете. Всё готовитесь и готовитесь, никак не угомонитесь...

– Да, конечно, время не терпит, – ответил Ованес, – к зиме готовимся. Время торопит,– повторил он.

Наивный земледелец, он пока не мог понять, к чему клонит Аслан-эфенди.

– Да, конечно... К зиме...– усмехнулся эфенди, – мы знаем к какой зиме вы так усердно готовитесь...

Он выпил ещё один стакан вина, бросил в рот жирный кусок кавурмы:

– Эти каменные стены тоже к зиме?.. Знаем мы вас, гяуров: что вы, что греки – все вы шайтаны, из одного теста сделаны. Всё что вы делаете, всё вы делаете против нас. И все самые лучшие участки – ваши, все плодородные. И лучшие дома – ваши... Всё, всё ваше... Мы ничего не имеем. И всё вам мало, всё вам всегда мало... Всегда вам чего-то не хватает...

– Ты же знаешь, что эту землю мы на коленях обрабатываем с женой и сыном, – попытался объяснить Ованес, – это она сейчас такая, щедрая... И дом мы построили своими руками..., – он показал свои мозолистые руки.

– Как ты сказал: мой дом – твой дом? Так же ты сказал?

Ованес хотел ответить, что когда приходит гость, значит, с ним приходит и сам Бог. Но потом решил, что не стоит повторять известные всем избитые слова о традиционном почитании гостя: неужели Аслан-эфенди и его сыновья не знают об этом? Знают, конечно, знают, как могут не знать! Аслан-эфенди помолчал немного, потом ещё раз негромко, как бы для себя, повторил слова Ованеса: «Мой дом – твой дом». Налил ещё один стакан вина и продолжил, как бы размышляя вслух:

– На нашей голове имеете место...

Он усмехнулся, оглянулся вокруг и громко сказал:

– Говорите: «На нашей голове имеете место», как будто вы здесь хозяева, а мы, вот, видите ли, гости; говорите: «Мой дом – твой дом», а сами строите крепость, во-о-он какие стены отгрохали! Отсюда вся округа видна, как на ладони она видна, отсюда можно наших отстреливать как беззащитных куропаток... Это даже не стены, это – самые настоящие баррикады для целой сотни! И продукты на целую сотню заготовили, аж на всю зиму! И даже источник есть у вас! Все условия создали для своих армян и друзей греков! Ешьте, пейте и убивайте наших из этих надёжных укрытий, вот так, да? А ещё говорите, что мы дорогие гости, что мы на вашей голове имеем место, что ваш дом – это наш дом... Умеете красиво говорить, что верно, то верно.

Сыновья Аслана-эфенди согласно кивали головой и кровью налитыми глазами сверлили Ованеса, который уже начинал понимать всю серьёзность ситуации, которая не сулила ему и Амест ничего хорошего.

– Конечно, твой дом – мой дом. А чей же ещё? Ты думаешь, что я просто так помогал тебе стать собственником земли, обзавестись хозяйством?! И не только тебе. И твоему другу греку Харитону тоже. Не-ет. Я помогал, чтобы вы получили землю, обработали её, построили добротные дома, которые потом станут нашими – моими и моих сыновей. А как же иначе? Вон у меня сколько сыновей. Видишь? Не оставлю же я их бездомными... Ты же лучше меня знаешь, что дом – самое главное богатство в жизни человека. Уже для нас тоже. Это вы, армяне и греки, научили нас дорожить домом.

Аслан-эфенди помолчал немного и добавил с ядовитой усмешкой:

– И знайте, что ни один предатель, даже если он турок, не сможет помочь вам.

Он явно имел в виду Махмуда Эмтуллаха-бека и Эмера Топчи-оглы:

– Придёт время, и мы с ними тоже разберёмся.

Аслан-эфенди засмеялся громко и торжествующе, стоя перед Ованесом, преисполненный чувством собственной значимости и достоинства. Вдруг он размахнулся и со всей силой ударил по голове Ованеса кнутом с деревянной ручкой, сплетённым из воловьих жил.

Ованес почувствовал резкую обжигающую боль, проложившую дорожку пульсирующей огненной змеёй от спины по голове до лба. Сильный удар рассёк кожу, началось кровотечение. Ованес двумя руками схватил Аслана-эфенди за горло, и его пальцы сами стали сжиматься.

Это было чем-то вроде мёртвой хватки. Она возможна всего один раз в жизни человека, потому что в ней без остатка сливаются воедино боль, ненависть, презрение, уверенность в своей правоте и любовь к жизни.

Такая хватка в течение нескольких секунд полностью вбирает в себя энергию человека, отпущенную Всевышним на всю его жизнь, и после её внезапного использования организм человека моментально истощает все свои ресурсы и через небольшой промежуток времени умирает.

Раздался сдавленный стон, переросший в хрип, который вскоре прекратился.

Ованес почувствовал тяжесть, которая тянула его руки вниз и медленно увеличивалась. Одновременно она, эта тяжесть, становилась противно-брезгливой.

Пальцы Ованеса стали разжиматься... и тяжесть рухнула на землю, прямо перед его ногами...

Это было бездыханное тело Аслана-эфенди.

Руки Ованеса вдруг стали лёгкими-лёгкими, как наполненные воздухом и зовом высоты крылья птицы перед полётом. Стоило только взмахнуть ими, и Ованес вспорхнул бы ввысь величественной птицей, но... Раздался выстрел. Следом второй – как отголосок первого. Это один из сыновей Аслана-эфенди выстрелил в спину Ованеса.

Следующий, наповал, выстрел уже в стрелявшего башибозука произвела Амест, вышедшая из-за дома с «мосином» в руках, припрятанным там в специальном тайнике. От перенапряжения Ованес не чувствовал боли. Всё его внимание было направлено на Амест.

Конечно, она с детства была обучена меткой стрельбе, но силы были неравными.

Амест успела выстрелить ещё раз...

– Шайтан, шайтан,– смутно дошли до Ованеса отчаянные крики башибозуков,– она убьёт всех нас... Она шайтан... О, Аллах, Аллах...

Ответным выстрелом один из них ранил Амест в руку. Тут же чёрные две пары рук схватили её... Ованесу вдруг показалось, что край горизонта начинает взбираться вверх, на гору Галейджук, а потом и выше. Медленно, очень медленно за ним вверх пошли сперва сама гора Галейджук, а затем и водопад Хурчан с короной радуги, которая переливалась янтарным разноцветьем.

Потом перед глазами Ованеса вспыхнуло солнце. Но почему с жаркими языками пламени? Почему?! Оно, это вдруг вспыхнувшее солнце, затрепетало и вырвалось из чёрных оков ночи. Оно устремилось в сторону дома, дверь которого широко распахнулась, пропустив его, и тут же закрылась перед чёрными силуэтами ночи, став границей между тьмой и светом... А может быть, добром и злом? Галейджук и Хурчан уходили всё выше и выше, за собой увлекая вверх и край леса, и каменные стены, и солнце, которое всё увеличивалось и увеличивалось, полыхало совсем рядом с орешником. «Сейчас начнётся камнепад,– мелькнуло в голове Ованеса,– потом огонь с земли начнёт падать вниз – прямо в небо...».

До сознания Ованеса доходили ржавые обрывки слов, бьющих каплями тяжести крови:

– Она подожгла... мой дом...

– Нет, мой... мой дом... это мой дом горит...

Ованес понял, что это горит его и Амест дом. Это она, его скромная, как и своё имя, Амест (скромная по-арм.), горящей собой подожгла дом – добротный, светлый дом. Подожгла, чтобы он никогда не стал турецким. Она подожгла свой дом, чтобы сохранить его армянским. Горел дом, горела колыбель. В этом доме должен был родиться мой отец. Потом в этом доме должен был родиться я. Здесь должна была прозвучать колыбельная песня моей мамы.

И вдруг из горящего дома вместе с клубами огня вырвалась наружу колыбельная песня, без которой дом не может быть домом. И эта песня прозвучала-таки в доме Ованеса и Амест. Звучала колыбельная песня и горела в огне. Горела и звучала. Потом она стихла. Наступила какая-то странная тишина, которая вместе с домом горела в огне и трещала, трещала. Тишина с треском горела в огне. Ованес чувствовал это горение.

Земля уже поднялась вплотную к Ованесу, полностью прильнула к нему и обняла его, почувствовавшего, как уходят боль и усталость куда-то ... вверх, в поднявшуюся землю, вместе с уходящим от неё в небо водопадом Хурчан. Вместе с дымом и последними переливами смолкнувшей песни. Он лежал с распростёртыми руками; как под горящим домом лежал серебряный крест Бога, найденный на горе Кукул-кар. Земля не отпускала его. Она всё сильнее и сильнее притягивала к себе тело своего пахаря, за которым, там, внизу, голубело небо. Только небо, больше ничего. Земля крепко держала своего пахаря, чтобы он не упал вниз – в небо...

Потом прогремел гром, тут же прогремел ещё раз. «К дождю,– обрывком сознания мелькнуло в голове Ованеса,– земле нужен дождь. Странный дождь, который пойдёт снизу вверх».

Но дождя не было.

Нет, это были выстрелы, с грохотом ударившиеся эхом о гору Галейджук и камнепадом покатившиеся по её склонам. Эти склоны помнили тепло босых ног Ованеса и свет лучащихся глаз Амест.

И помнят до сих пор.

Артавазд САРЕЦЯН