ИЗ ГЛАЗ ТЫСЯЧЕЛЕТНЕГО ВЕПРЯ

(Размышления о книге Вахтанга Абхазоу «Родник бессмертия», вышедшей в Москве в 2018 году в переводе Николая Переяслова)

Перемывать наугад проливы, заливы, ущелья, промывать дьявольский оскал на улыбку, для улыбки, промывать себя на горизонты, промывать себя на грезу.

И так уютно среди китовых кораблей.

И ни для кого не приспосабливать уключину для весла.

И необязательно бить в лузу, в червоточину.

На каком остаться ристалище?

На каком остановить корабли? На каком адмирале, генерале, полководце.

Откуда поднатореть под священную рясу.

Когда проявить хребты для человеческой шкуры, для злоупотребления.

Насыщаться над сумраком, насыщаться под сумраком как от крыла летучей мыши. Прежде чем в нее влетит тонкое сверло дьявола над мрачным ущельем. От которого прорезаются легкие для отвала жеребца.

И сразу узоры из камня, из жемчуга.

Ненадежная песня для просвещения.

Ненадежная песня для подсознания. Песня под эшафот.

Шагать по светлому ущелью, но под стопой черные тени из дыр.

Но все равно согревать душу под светлое сердце. Как размотать бег как веретено из желтой акации.

Открывать небеса, но под ними живет подземелье.

Земля нас манит,

Кличет столько лет,

И нам порою этот голос слышен.

Ушёл хозяин.

Но остался след

Средь огородов и цветущих вишен.

Он возвратится.

Он в пути пока.

Рассвет озвучен щедро петухами.

Его деревья

Рвутся в облака.

Он не оброс пока ещё грехами.

У Вахтанга Абхазоу – пантеистическая и метафорическая школа Райнера Мария Рильке, у которого все деревья, все кусты, все звезды, все овраги, все дома, все поля имеют или человечьи, или птичьи, или шакальи, или собачьи глаза, все пространства. Но у Абхазоу эта поэтика с кавказо-абхазским акцентом Черноморского и Средиземноморского побережья.

И всегда у Абхазоу поэтика под свой собственный мотив, под собственную зурну, под великанские кости и ступы среди горных снегов, когда приходится проживать в тайных пещерах, чтобы пережить тяжелые зимы. Как тут не затаить сердце под обрыв, под Серого Волка, когда нужно зарыться в нору, чтобы выдержать молнии вблизи высокогорного селения Псху, вблизи перевала Санчар.

Вот и выдержи такую межу, такой росчерк плуга от нарта Дэва (Великого проводника по голому скальпелю):

Рыдает мать о детях возле сакли.

Уже и слёзы у неё иссякли.

Ни сыновей, ни дочек не осталось.

Досталась ей одна пустая старость.

Она выходит в сад к цветам отцветшим.

Но боль не стихла по родным ушедшим.

Кого любила – те давно уж в склепе.

Она осталась – как холодный пепел.

Не ради моды ходит в чёрном платье.

Она за горе этим цветом платит.

Её душа – как двери в дом открыты.

Сгорают в ней все боли и обиды.

И только голос, в ней едва звучащий,

Звучит порой, как птичий плач над чащей.

Так отчего же её сердце может

Так задрожать, что это ей поможет?

В её душе – болят не только дети,

А те, кто жив ещё на этом свете…

Замечательное осуществление любви. Это стихотворение Абхазоу должно звучать как молитва, как молитвенник в душе всех живущих, всех больных, всех юродивых, всех страждущих. Это стихотворение как псалтирь для убережения от сглаза, проклятия. Это концентрированная Библия, это концентрированный Коран для всех живущих на Земле, да и не живущих уже.

Как отцеживание родника со дна колыбели.

Это как десять заповедей Христа.

Это абхазская Апсуара.

Как смог Абхазоу законсервировать свое сердце, чтобы выдержать этот идеал?

Вот для чего рождаются дети, чтобы не оставить свою мать при страданиях.

Многие стихотворения Абхазоу хрестоматийны. Как отброс от зла крылья:

Рассеялись белые тучки по небу,

Плывут, словно лебеди, по синеве.

Соперничать между собой для них – небыль,

Они не внимают ненужной молве.

В их душах ни боли, ни зла, ни тревоги,

Их взглядам бескрайние дали видны.

Ведут их над сушей и морем дороги

В просторы единой небесной страны.

Рассеялись белые тучки над миром.

Они отдохнули.

Свободна их грудь…

Здесь в подтексте, конечно, Михаил Юрьевич Лермонтов. Но все равно высоко, все равно небесно на смелость, на риск, на занос, чтобы не шелушилась кровь, не мелела, заполнена весной, цвета от мака, от крови, от приглушенности плавно тлеущей бездны.

Дай дереву ты вольную дорогу.

Не заслоняй простор ему для роста!

Не удуши собой его, родного,

Опутав ветви тонкие и гнёзда.

Подобен ты коварной паутине,

И целый лес собой, как муху, душишь.

Но если древо под тобой погибнет,

То вместе с ним – и ты на землю рухнешь!

…А он ползёт по древу – до макушки!

(Ему висеть на ком-то – не зазорно.)

Зато в мороз – сюда, словно к кормушке,

Летят дрозды, чтоб из плюща есть зёрна.

Какой определитель для стихотворения? Какой определитель плюща, для продолжения его рода, существа?! Кажется, ненужное существование. Но нужно природе, раз она природа, образовала плющ.

Из зимнего плюща, из его зерен питаются зимой певчие птицы – дрозды, чтобы длить себе существование и еще нам пока неизвестному существу, животному, волку, крокодилу. Ведь и крокодил кому-то нужен в земном составе, если крокодил, волк, медведь существует в непонятном, незнакомом, даже в старости для нас, мире.

Как писал Иван Алексеевич Бунин: «Как ни грустно в этом непонятном мире, – он все же прекрасен».

И в этом плане В.Абхазоу великан, пахарь в жаркий полдень за плугом, вступаясь за такое растение, как плющ. Еще раз подтверждая мысль: ты человек – только наблюдатель в природе, для глубинной природы, для ее истоков, поэтому тебе остается только фиксировать глаз для вечности. И прежде всего, свой собственный глаз, чтобы предстать перед Всевышним.

Молодец, Поэт, спасибо за мужество, за покаяние, за абсолютную истину, ложась под природу, ложась в исподнем под Бога, под ущелье, под реку, под зимнюю спелую вишню. Умирая от счастья, растворяясь в природе, в волне, в горле дельфина.

И в звезде мировоззрений Поэта, как из шара Земного торчат антенны, как знак, чтобы докричаться до неба. Чтобы человек заострил на себе времена, как люцерну. Как особо жалостливый цветок. Как заострить на себе цветок в таверне под отсвет старинной крепости, где давно уже живет леопард, чтобы собрать всю эту таверну в свою собственную горсть.

Так размывать себя на пейзажи прежде чем собраться в крепость, для крепости старинной башни. Все схвачено на кольчугу и человечью полузаразную кость, именно заразную – в мире, для мира, ибо так много в ней от греха.

Эта тоненькая книжка Абхазоу томов премногих тяжелей. Как о Тютчеве писал Фет.

Эта книга как исповедальная для подземного рыка, для землетрясения. Для вепря. Для оскала кашалота, для лунного света вдоль многокилометрового горизонта. И в этом лунном свете человеческие души для дятла – такая же тонкая горлица, такое же тонкое горло для перелета скелета, для переплетения.

Не умолкает рек сердцебиенье…

Когда ж гуденье ливня прекратилось –

Прозрачным стало быстрых вод теченье.

Чем ты их манишь, море?

Ты им снилось?

…В пути всем рекам хочется так скоро

Всех обогнать, сбегая с гор в луга,

Бежать вперед, одна с другою споря,

Круша волной крутые берега –

Как жеребцы, все с пеною у рта,

Летят туда, где к морю есть врата.

…О, как река от ливня забурлила!

А море вновь – такое же, как было…

Как нарты человеческих рек и рук. Как Михаил Юрьевич Лермонтов вблизи Тамани. Такое же созвездие кашалота, только спустя двести лет. И от Тамани – редкие спины ихтиозавров. Как у Максимилиана Волошина: «Ласкались к нам ихтиозавры. С рыбьей великанской головой и захватом степного титана».

Когда от солнца плавилось предгорье,

Болото буйволам вдруг показалось морем –

Вот водоём для их горячих спин!

Как хорошо в болоте и прохладно!

Два буйвола вдыхают влагу жадно,

Глаза блестят черней больших маслин.

Торчат в болоте между берегами

Две головы с высокими рогами,

В любом из каждых – истинно аршин!

Так, отдохнув в болоте том немного,

Они обратно вышли на дорогу.

Блеск на губах – как будто вазелин.

Идут дорогой выжженною, горной,

Цвет мокрых спин – как ночью уголь чёрный,

Или блестящий чёрный гуталин.

Вода ручьями с мокрых спин, сбегает.

Неспешно вдаль два буйвола шагают.

А в небе солнце – круглое, как блин.

Высокая эпичность мрамора – достойная библейской спирали.

Светлеющее сердце Вахтанга Абхазоу. Как он еще омрачился среди многочисленных рифов, скал, подводных хребтов человеческих. Как-то даже неудобно среди этого неомраченного сердца.

Хотя до начала прочтения стихов Абхазоу ощущать в себе мрак, молнии, неуют.

Спасибо за незабвенные зари, восходы.

Как будто пронизано сердце на вечно цветущий родник. Почти как из «Бахчисарайского фонтана» Пушкина: «Родник любви, родник живой; Принес я в дар тебе две розы; Люблю немолчный говор твой; И поэтические слезы…»

Искать в стихах Абхазоу мрак, но никак не находить. Откуда такое светлящее сердце? Хотя давно затекло от утрат. От крови.

…Но в истории подвиги множа,

Кто позволит

Отчизну согнуть?..

Страдающий состав глаз. Страдающая решетка зажима. На гражданственность, на широту горизонтов, как на необозримый простор, как племена, сосредоточенные среди многомощного бора, кинжальных троп, лесов. А каштановый лес, а пихтовый лес сплотился как мраморный корпус неодолимый. Сосредоточение заглазных высокоснежных хребтов.

Константин ГЕРДОВ, член Союза писателей Абхазии и Союза российских писателей, союзов писателей Крыма и Москвы, почетный член русского ПЭН-Центра всемирной Ассоциации писателей