Кизиловый посох

Люди и время

Мы присели на теплой траве у глинистого бугра, заросшего густыми кустами злой, как колючая проволока, ежевики. Невдалеке зеленел лес, пахнущий смолой и ягодами, наполненный птичьим гомоном и таинственными шорохами. Из расщелины, поросшей малахитовой зеленью, уверенно выбивался родничок, и вода его, сверкающая, словно ртуть, спадала в небольшое углубление, где успокаивалась и стояла неподвижно, как хрустальный слиток в оправе. Говорили, что этот родник – фамильный, исстари принадлежащий роду моего собеседника – деда Баграта.

Я глядел на светлые капли, пятнавшие лежащий рядом его кизиловый посох – палку крепкую, но уже в морщинках-трещинках, и думал, сколько же дорог и тропинок, сколько километров отмерено этим посохом – вверх и вниз, через горы и ручьи.

– С годами привыкаешь к посоху, он вроде друга тебе становится, – как бы угадав мои мысли, заговорил Баграт. – Да и то сказать, он ведь всегда впереди человека, дорогу ощупывает, и ты уже знаешь, что шаг станет твердым. Так что подумаешь, прежде чем куда-то свернуть. Я бы каждому юноше такой посох вручал. А то уж частенько, не правда ли, иные с дороги сбиваются. Впрочем, я не из тех, кто то и дело молодежь вовсю охаивает. Растут – выпрямятся. Даже дерево в росте выпрямляет себя. Только нельзя без внимания оставлять их, молодых. Ведь душа человеческая – что поле кукурузное – посеянное обязательно взойдет: зерно, а с ним и сорняки, добро и тут же зло, радость, а тут и лень, все всходит и плодоносит. А потом еще удивляемся, чего это там или тут не идут дела, вроде нечто неизвестное виновато. А ясно лишь одно, что не дело портит человека, а человек – дело. Сколько живу, столько и вижу, как все пытаются нашего брата-крестьянина переделать. Мол, душу труженика у него оставить, а душу собственника вроде бы как вынуть и растоптать. Но разве можно, чтобы душу пополам? Как ты его ни называй – колхозником, совхозником или, как сейчас, фермером, в любом случае он к земле привязан и то, что посеял, должен, как свое собственное, взращивать. Да ведь опять же все для людей. Так помогите же крестьянину! Разглядите его душу, неразделимую…

Баграт говорит о том, что его волнует, но ничто, кажется, не выдает обуревающих его чувств. Седая бородка, лицо в глубоких морщинах, прокопченное за долгую жизнь лучами солнца, – облик его преисполнен спокойствия и уверенности в себе, как бы перенятой у этого нестареющего фамильного родника.

– Или вот еще о войне говорим, – переключается он. – Много бед она нашей Апсны принесла. А кто ее затеял? Да все те же тбилисские правители, у которых голова вроде бы есть на плечах, да посохом они не обзавелись. Война, она всегда такая: на одной стороне – сила, а на другой – правда. Но сила развеется, а правда – никогда. Так оно и случилось. Но как быть с разорением, с потерей родных и близких, с болью на сердце? Забудется, говорят, все травой зарастет. Может, оно и так. Но предки мои, они так считали: если не забывать войну – не иссякает ненависть, а если войну забывать – начинается новая. Так что сам и суди: помнить – не помнить? Конечно, память наша так устроена, что через расстояние многих лет одни события выглядят крупнее, а другие представляются мелкими. Порою и я к своей памяти отношусь с недоверием – да было ли все это? Плохо, когда так думается обо всей своей жизни.

Баграт достал из деревянного портсигара сигарету, размял ее в пальцах, пристроил в мундштук, но спичку зажигать не стал, повременил.

– Жизнь, она вообще мудрая штука, – улыбнулся он. – Ну вот живет в селе человек. Не мудрствуя – как жилось ему, так и живет. Но именно к нему люди все больше тянутся и тянутся. Получается, что именно у него-то и надо учиться, как жить. А как? Трудолюбив? Так среди истых сельчан кого этим удивишь? А в том, оказывается, дело, что есть в этом человеке особое качество – внутренняя, первородная, скажу так, стыдливость, совестливость. Ну, и вот что я думаю. Стыд, наверное, и есть та питательная почва, на которой вырастает все доброе, и прежде всего желание что-то полезное делать на земле и людям. Я вот просто боюсь: неужели наступит тот страшный день, когда я не смогу работать, чем-то помочь по хозяйству? Старость, она, как ни говори, неприятная штука, и волосы растут там, где не надо, и выпадают там, где им бы оставаться надо. Но главное, конечно, сердце, а оно все же дряхлеет с годами, и больше не от работы, а оттого, думаю, что человеку не хватает радостных чувств. Их-то стало меньше…

Баграт задумался, поглаживая свой путеводный посох и неотрывно глядя на родник, Хорошо, что этому источнику, дарующему человеку главный напиток жизни, старость, кажется, не грозит. Настойчиво пройдя через фильтры горных толщ, поплутав по замысловатым подземным лабиринтам, родник впитал в себя всю целебную силу земли.

Как легко и отрадно, думалось мне, хотя бы изредка утолять свою жажду такой водой. Как важно выслушивать, воспринимать мироощущение тех, кто дольше нас ходит по этой земле. И иметь свой, пусть и не обязательно кизиловый, посох.